— У него печальные вести для тебя, Якуб, — сказал воевода. — Тебе нельзя возвращаться к своим.
— Почему? — вскрикнул я.
— Гамид сейчас в большой милости у беглер-бея. Ему удалось убедить его в том, что изменник ты, что ты выдал мне письмо паши и все пароли. Ты объявлен вне закона… За тебя, живого или мёртвого, объявлена награда.
— О аллах! — простонал я, сражённый вестью в самое сердце. — Неужели это правда?
— Правда, ага, — подтвердил янычар. — У нас только и говорят об этом после разгрома полка спахиев в долине Белых скал.
Младен хлопнул в ладоши. Вошли гайдутины и увели янычара
— Теперь мне понятно, — сказал Младен, когда закрылась дверь, — почему Гамид стрелял в тебя и почему он выдал нам все о своём полке… Мы захватили полковую кассу — она пуста. Очевидно, Гамид ещё перед походом или после того, как согласился идти вместе с тобой к беглер-бею, выкрал деньги, а чтобы замести следы, решил свалить все на нас. Он рассчитал правильно: гайдутины, получив от него важные сообщения, убивать его не станут, а полковая касса во время нападения должна быть захвачена, и Гамид спрячет концы в воду. Тебя он пытался убить, чтобы отвести от себя подозрения, обвинив тебя в измене… Хитро? Похищение Ненко и Златки, тоже хорошо им обдуманное, ещё больше помогло. Теперь его чествуют как героя. Ещё бы: захватил детей воеводы, убил двух гайдутинов и сам вырвался из заточения! Ему верят, — ведь нет никаких оснований не верить, и награждают, повышают в чине и даже дают деньги для приобретения одежды, оружия и коня… А тебя все считают изменником.
— Клянусь небом, я отомщу ему! — воскликнул я, представляя те нечеловеческие муки, которым предам своего заклятого врага, как только доберусь до него. — Младен, умоляю, дай мне оружие! Дай мне коня! Я должен найти и покарать негодяя!
Но Младен охладил мой пыл.
— Тебя сразу же схватят янычары. Не надо спешить. Надо все обдумать… Я тоже горю желанием жестоко отомстить Гамиду за детей. Я уже дал приказание верным людям, чтобы они выследили его и убили, как собаку! Если и ты возьмёшься за это дело, то я уверен, что Гамиду не долго останется жить… Но ты не можешь открыто появиться в ставке беглер-бея, где, наверно, находится Гамид. Тебе надо изменить внешность. Так изменить, чтобы ближайший друг не узнал.
Младен говорил разумно. Я внимательно слушал. И тут мне пришло в голову стать дервишем или, что ещё лучше, меддахом. Я знал множество песен, сказок, легенд, умел хорошо играть на сазе[41], и мне легко было сыграть эту роль. Нужно только отпустить бороду и подобрать соответствующую одежду и саз. Я сказал об этом воеводе, он одобрил мой замысел.
Словом, со временем я стал настоящим меддахом. В высоком кауке[42] и поношенном джеббе[43], в стоптанных чарухах[44] из телячьей кожи, с торбой за плечами, в которой лежал саз и несколько ячневых лепёшек, заросший густой чёрной бородой, — таким я вышел однажды тёмным вечером из замка воеводы и направился в Загору.
Там я убедился, что меня действительно обвиняют в измене и что за мою голову, как и за голову воеводы Младена, от имени беглер-бея обещана большая награда.
Там я выведал, что Ненко беглер-бей сначала хотел посадить на кол, чтобы нанести воеводе удар в самое сердце, но почему-то передумал и отослал в Стамбул, в корпус янычар, где из маленького болгарина могли сделать преданного защитника Османской империи. Про Златку никто ничего не слышал.
В одном я не имел успеха — нигде не мог разыскать Гамида. Он как сквозь землю провалился. Видно, предчувствовал опасность и временно исчез из Загоры. Я осторожно расспрашивал о нем у янычар и спагиев, у торговцев и слуг беглер-бея, но никто не знал, куда он делся, хотя многие видели его при дворе беглер-бея недели две или три тому назад.
После этого я почти три года бродил по Болгарии в поисках своего врага. Не было того полка или заставы, где бы я не побывал, не было той дороги, по которой бы я не прошёл. Но все напрасно! Гамид как в воду канул.
И тогда я решил обойти всю страну, начиная со Стамбула до отдалённейших уголков её. Всюду я расспрашивал, смотрел, слушал. Ничто не проходило мимо моего внимания. Так прошло ещё несколько лет. И наконец я нашёл того, кого так долго искал.
Однажды я приехал в селение Аксу, которое носит то же название, что и речка и этот проклятый замок, привязал к дереву своего мула и нараспев стал зазывать к себе правоверных. Вдруг я увидел трех всадников. Они приближались ко мне. Передний, роскошно одетый, на чистокровном коне, показался мне знакомым. У меня ёкнуло сердце, хотя, по правде говоря, я почти потерял надежду встретить Гамида и бродил по стране больше по привычке, чем в надежде найти своего врага.
Когда они подъехали ближе, я чуть не вскрикнул: это и вправду был Гамид! Он растолстел, отяжелел, изменился, но я его узнал бы и в аду под личиной самого шайтана.
Он остановился передо мной, надменно поглядывая с коня. Должно быть, ждал, что я поклонюсь такому важному спахии. А я словно онемел — стою и не могу вымолвить ни слова! Только смотрю широко открытыми глазами и улыбаюсь, словно дурень, улыбаюсь от радости, что встретил его все же после стольких лет поисков.
Наконец я спохватился и стал кланяться.
— Слава аллаху, что дал мне счастье увидеть такого вельможного бея, — сказал я. — В этих горах я привык встречать одних пастухов и каратюрков[45]. И все они так бедны, что меддаху приходится питаться чёрствыми лепёшками и родниковой водой.
— Если ты потешишь нас сладкозвучными песнями, то можешь рассчитывать на хороший кусок жареной баранины с перцем и кувшин холодного айрана[46], — сказал Гамид.
— Благодарю, эфенди, — ответил я с радостью, ибо приглашение в замок приближало, как я думал, время мести. — Когда мне прийти?
— Вечером.
Перед заходом солнца я был в замке. Под джеббе у меня был пистолет, а в потайном кармане — небольшой кривой кинжал.
Весь день я не находил себе места, думая о предстоящей встрече с Гамидом. Мне представлялись разные картины этой встречи, мысленно я повторял слова, которые должен был ему сказать. Мне виделось лицо Гамида, его выражение, когда мы останемся наедине и он узнает, кто я такой… Почему-то я думал, что меня оставят ночевать в замке, я проберусь в спальню Гамида — и он умрёт в своей кровати! С такими мыслями я переступил порог селямлика[47].
О себе я не думал. Страха не было.
Кроме Гамида, который, словно султан, сидел не на миндере, а в высоком мягком кресле под шёлковым балдахином, в зале было два или три телохранителя, а на галерее, задрапированной цветастой кисеёй, слышались женские и детские голоса. Гамид, очевидно, собрал всех домочадцев, чтобы послушать бродячего меддаха.
